Заслуженная артистка РСФСР (1939), заслуженный деятель искусств РСФСР (1957), лауреат Государственной премии СССР (1946), педагог. Дочь Е.П. Снетковой.По окончании Лениградского хореографического училища (педагог А.Я.Ваганова) в 1928 дебютировала на сцене Ленинградского театра оперы и балета в партии Гюльнары ("Корсар"). Первая исполнительница партий: Флорина ("Утраченные иллюзии", 1936, балетмейстер Р.В.Захаров), Маниже ("Сердце гор", 1938, балетмейстер В.М. Чабукиани, первое исполнение в Ленинграде), Паскуале ("Лауренсия", 1939, балетм. тот же), Татьяна ("Татьяна", 1947, балетмейстер В.П. Бурмейстер). Исполнила партии: драматические - Эсмеральда (1935, балетмейстер Ваганова, первое исполнение), Зарема, Тао Хоа (1949, балетмейстер Захаров, первое исполнение); комедийные - Кривляка ("Золушка", 1946, балетмейстер К.М. Сергеев, первое исполнение; Гос. пр. СССР, 1947), Лиза; Нунэ ("Гаянэ", 1942, балетмейстер Н.А. Анисимова, первое исполнение); лирические - Жизель, Аврора, Одетта - Одиллия, Золушка; бравурно-виртуозные - Китри. Создала образы, отмеченные изяществом, отточенностью танцевальной формы, артистическим дарованием. В 1933-34 выезжала на гастроли в США.

Окончила сценическую деятельность в 1953. В 1952-54 - художественный руководитель, в 1969 - 70 педагог Ленинградского хореографического училища, в 1955-69, 1970-71 педагог-репетитор Театра им. Кирова. Автор книг и статей о балете.

Снималась в кинофильме "Концерт мастеров искусств" (1952); была знакома с Анной Ахматовой, посвятившей ей стихотворение:

Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.

От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.

1946

"Я всегда любила часы подготовки перед выходом на сцену. Не торопясь загримироваться, проверить, все ли на месте, еще раз повторить мысленно основ­ные акценты и детали образа, который с каждой ми­нутой словно приближался и вырастал во мне.

Я не любила делать экзерсис перед началом спек­такля, отступая тем самым от обязательного правила, которое выполняет любой актер балета, выходящий на сцену. Многие считали, что это является лишь свидетельством моей лени. Нет, дело здесь было не в лени. Мне нетрудно было отдать двадцать минут скучным упражнениям, но они точно уво­дили меня от того состояния, которое я несла в себе в последние мгновения перед выходом на сцену. Я хотела оставаться «новой», еще не трону­той работой, для того чтобы сразу начать действо­вать перед зрителем.

Я не хочу сказать, что это правильно. Но когда мне приходилось заниматься экзерсисом, то делала я это больше из-за того, что так нужно, а не по не­обходимости. Впрочем, оговорюсь: мои мышцы имели свойство разогреваться моментально, без пред­варительного, особого экзерсиса.

Как-то я разговорилась на эту тему с артисткой Большого театра О. В. Лепешинской. Я встретила в ней единомыслящую (а она невероятно трудо­любива).

«Я тоже не люблю заниматься перед выходом на сцену. Наработаешься, как будто из тебя все вы­тряхнули, и ощущение праздника уходит,— ска­зала она.— Я чаще занимаюсь после конца спектакля, чтобы привести в порядок мышцы».

Однако все это индивидуально, здесь трудно да­вать рецепты. Ясно одно: перед началом спектакля у актера должна быть величайшая сосредоточен­ность, должна быть готовность к полной отдаче всех своих духовных и физических сил.

...Итак, я стояла за кулисами перед выходом на сцену первый раз в своей актерской жизни.

— Ни пуха, ни пера,— услышала я сразу не­сколько голосов стоящих рядом со мной товарищей и, не успев ответить традиционным «к черту», вы­скочила на сцену.

Неожиданно меня встретили аплодисментами. Зал был огромный, манящий, таинственный. Впе­реди, за сверкающим краем рампы, за оркестром возвышалось подсвеченное снизу лицо дирижера. Я сделала один шаг, другой. И вдруг услышала музыку — ясно, совсем близко. Она повела меня, и я слушала теперь только ее...

Не помню подробностей, как я танцевала. Было это, очевидно, далеко не совершенно. Но все время на протяжении спектакля я находилась в состоянии приподнятости и творческого запала. Ф. В. Лопухов и А. Я. Ваганова остались довольны мною. Роль Гюльнары ["Корсар"] прочно вошла в мой репертуар.

Минуло два года с того памятного для меня ве­чера. Я станцевала много партий. Пожалуй, самой важной из них была роль Тао Хоа в балете «Крас­ный мак». Для меня, молодой актрисы, она оказалась серьезным испытанием. Мне особенно трудно было создать этот образ, потому что партию Тао Хоа до меня первой станцевала такая замечательная, опыт­ная артистка, как Е. М. Люком. После блестящего исполнения Е. В. Гельцер в Москве, она воссоздала на сцене нашего театра неповторимый образ кита­янки, трогательный и глубоко драматичный. До сих пор помню хрупкую фигуру Люком, ее мелкую, то­ропливую походку, испуганные лучистые глаза, смотрящие на жестокого хозяина Ли Шан-фу (его великолепно играл Л. С. Леонтьев).

Наверное, в моих первых выступлениях в роли Тао Хоа было заметно подражание. Мне еще недо­ставало своего отношения к образу, не было зре­лости, умения. И внешние повадки, походка, очевид­но, помимо моей воли, в чем-то напоминали Е. Лю­ком. Но подражание это было не преднамеренным, ибо даже в юности я противилась копированию в искусстве. Пусть уж лучше несовершенное, но свое! Моей сокровенной мечтой, которую я лелеяла, была мечта станцевать Эсмеральду. Об этом я бо­ялась сказать вслух. Один Л. С. Леонтьев, мой педа­гог актерского мастерства в училище (он также яв­лялся членом Художественного совета театра), знал об этом.

Много раз, еще с детства, перечитывала я «Собор Парижской богоматери», ходила на все спектакли «Эсмеральды» (кроме О. Спесивцевой и Е. Люком, на протяжении десятилетия никому не поручали эту роль) и мечтала, мечтала...

Я знала все танцы, все дуэты, все сцены Эсме­ральды. Я полюбила этот образ, он стал мне близ­ким. Казалось, что я смогу выйти на сцену и отдать зрителю все, что накопилось в душе и в мыслях, что полюбилось и стало своим.

Однажды меня подозвал Л. С. Леонтьев и сказал, что, несмотря на сопротивление некоторых артистов, на Художественном совете решили дать мне попро­бовать разучить долгожданную роль. Страховки в спектакле не было, и пришла необходимость ввести новую исполнительницу.

— Работать над этой ролью будем долго,— ска­зал он. - Мы спорили о кандидатуре — образ слож­ный, многогранный - и все же остановились на вас. Надеюсь, что вы справитесь, так как данные у вас для этого есть.

С нетерпением ждала я репетиций. Через не­сколько дней состоялась одна из них. Но потом на­ступил длительный перерыв.

Выдвижение молодежи происходило значительно сложнее и медленнее, чем сейчас, но зато мы с осо бенной бережностью подходили к каждой новой, по­рученной нам роли.

Моя работа над Эсмеральдой явно затягивалась.

29 марта 1931 года, когда в театре шла очередная репетиция, меня вызвали в дирекцию. Управляющая труппой О. С. Левич начала со мной такой раз­говор:

- Таня, завтра по афише идет «Дон Кихот». Обе исполнительницы не могут танцевать — Иордан больна, Люком уехала на концерт в Москву. Вам придется выручать; спектакль куплен организацией. Сейчас я должна договориться с ней: мы можем по­ставить или «Лебединое», или «Красный мак». Что вам легче без репетиций?
Я сказала, что конечно — «Мак».
— Тогда я сейчас буду звонить.

Она сняла трубку телефона и, вызвав представи­теля учреждения, объяснила ему ситуацию. Но ей заявили, что «Лебединое озеро» и «Красный мак» они уже видели, и единственно что их интересует — это «Эсмеральда».

Зажав трубку рукой, она сообщила мне об этом, взволнованно спросив:
— Что же делать?
И тут у меня мелькнула смелая, почти безумная мысль, которую я робко высказала ей:
— Я станцую вам завтра Эсмеральду, если вы доверяете мне.
— Но ты же не знаешь спектакля,— возразила мне Ольга Семеновна.
— Нет, я знаю и не подведу вас, — сказала я уже более решительным голосом.
— Я согласна,— шепотом ответила мне Левич,— сейчас я спрошу.

И объяснив в телефон, что спектакль пойдет с новой исполнительницей, она назвала мою фами­лию. Ей ответили утвердительно.

— Ну вот, все в порядке, ты так мечтала об этом. Видишь, судьба за тебя, хотя ты, правда, без­умная!

И сейчас, когда я пишу эти строки, мне на па­мять приходят великолепные слова норвежской пи­сательницы Сигрид Унсет: «...Хорошие дни выпа­дают на долю разумных людей, но лучшие дни до­стаются тому, кто посмеет быть безумным!»

Да, тогда, в то время поступок мой был дерзо­стью, даже безумием! Но сколько счастья принесли мне эти сутки! Я могла мечтать, надеяться, ожидать приближающегося часа спектакля, который казался мне волшебным.

В те часы я любила всех и все. Я любила О. С. Левич, я любила актеров, которые со мной пришли на единственную репетицию. Я любила возвращение с репетиции домой, потому что я мо­гла думать о предстоящем спектакле как о своем, я любила жизнь во всем ее многообразии, в ее обе­щании, что все сойдет хорошо. Я любила весенний ленинградский вечер, я любила всех людей!

Я не шла, а летела домой, как на крыльях... Войдя в квартиру, я сказала маме:

— Сядь, мамочка, и не волнуйся...
У мамы сделались испуганные глаза, она по­слушно села на стул.

— Завтра я танцую «Эсмеральду»! — торжественно произнесла я.

Мама, ахнув, всплеснула руками и, как все мамы, захлопотала, засуетилась, чтобы накормить меня, приготовить все к торжественному дню, ободрить добрым напутственным словом перед спектаклем".