В творчестве Владимира Васильева ярко и сильно утверждаются лучшие черты современного актера хореографического театра, со­временного исполнительского стиля. В чем они заключаются? В блестящем владении техникой, законами классического танца и вместе с тем в смелом преодолении привычного канона, традици­онного образа классического танцовщика, кавалера.

Виртуозность танца соединяется у Васильева с абсолютно сво­бодным и радостным самораскрытием, с человеческой «откровен­ностью» в творчестве. Ревностно следя за правильностью классиче­ской формы, он в то же время не подчиняется условностям балет­ного спектакля, не прячется за ними и, танцуя даже традиционные партии, всегда находит возможность сказать в них свое и по-своему.

Творчество Васильева прочно связано с лучшими традициями русской хореографии и вместе с тем является примером смелого поиска. Он невольно заставляет уважительно вспоминать прошлое и с надеждой думать о будущем нашего искусства.

Васильев — воспитанник Московского хореографического учи­лища, в стилистике его исполнения проявляются особенности имен­но московской школы мужского классического танца.

Лучшие представители этой школы, такие мастера, как В. Тихо­миров, М. Мордкин, утверждали даже в старом, традиционном ре­пертуаре черты яркого «танцевального реализма». Им была свой­ственна волевая, мужественная манера танца, широкий пластиче­ский жест, тяготение к героическим, крупным характерам. Они отбрасывали томную меланхоличность, рафинированную изысканность балетных принцев и кавалеров, их образы были монументаль­ны и живописны.

М. Мордкин явно тяготел к смелой характерности танца, он бо­ролся с безликостью мужских партий в старых балетах, создавал такие драматически насыщенные образы, как Мато в «Саламбо», охотно обращался к игровым характерным ролям (Хан в «Коньке-Горбунке» и др.), танцевал множество чисто характерных партий и концертных номеров.

И вот это тяготение к мужественной, волевой манере танца, стремление к полнокровной характерности хореографического об­раза снова оживает в творчестве Васильева.

О Васильеве можно со всей определенностью сказать, что он является носителем и продолжателем лучших реалистиче­ских традиций Горского, Тихомирова, Мордкина. И вместе с тем это подлинно современный актер, способный к постижению всех сложностей и тонкостей современной хореографической мысли. Танцуя Данилу в «Каменном цветке», он легко осваивает глубину музыкального и танцевального симфонизма С.Прокофьева и Ю.Григоровича.

Васильев является первым исполнителем партии Иванушки в «Коньке-Горбунке» Р. Щедрина, Щелкунчика и Спартака в бале­тах П.Чайковского и А.Хачатуряна, но, по сути дела, почти все его партии, даже в очень старых балетах,— первооткрытия. Он спо­собен создавать образы, еще не бывшие, еще не жившие на балет­ной сцене, и по-своему, по-новому раскрывать партии, имеющие давние традиции и обросшие не менее давними штампами. Он, ка­жется, никогда не исполнял чисто характерные танцы, но пластика его всегда по-разному окрашена, он танцует всегда в разном «ха­рактере», привнося в свои движения дух и стиль то русского, то восточного, то античного танца.

Актерские способности Васильева проявились очень рано.

На одном из выпускных спектаклей семнадцатилетним мальчи­ком он сыграл роль мрачного ревнивца и мстителя Джотто в балете «Франческа да Римини» на музыку П. Чайковского (постановка А. Чичинадзе). Трудно было поверить, что это играет юноша, почти мальчик. Уже в этом раннем выступлении наметился трагический масштаб образа.

Не только в танцевальных эпизодах, но и в каждой внешне ста­тичной позе, в каждой паузе, в каждом сдержанном жесте ощуща­лась бурная внутренняя динамика, огромная экспрессия. Все было раскалено до предела. В Джотто — Васильеве бушевали дикие, звериные порывы отчаяния, мести, ненависти, но они были скованы ледяной и коварной волей, он словно цепенел от злобы, застывал в страшной настороженности, выжидал и следил за каждым шагом Франчески и Паоло, незаметно ткал паутину, в которую они должны были быть пойманы. Образ, созданный им, вызывал в па­мяти непостижимую жестокость блестящих и коварных властителей средневековья и раннего Возрождения, беспощадных мстителей, интриганов, изощренных убийц и отравителей вроде Цезаря Борджиа.

Васильев был весь в черном, его горящие глаза, бледное лицо, зловеще цепкие движения сразу приковывали внимание. В нем чув­ствовались трагическая одержимость, неотвратимость рока, фана­тическое отношение к миссии мстителя.

В этой роли прежде всего поражали артистические способности юноши. По ним можно было предположить, что он будет прекрас­ным актером пластически-пантомимного плана, что это будущий Тибальд, Ганс, Абдерахман.

Но затем последовали другие партии, и все увидели исключи­тельные танцевальные данные Васильева — его сильные, высокие прыжки, бурные верчения, искрометность и блеск заносок. Для него не существует трудностей переходов, он может легко, играючи пе­рейти от могучих, львиных прыжков к сверкающей россыпи мелких ювелирно-отточенных движений. Васильев обладает удивительной экспрессией танца, его танцевальная энергия неистощима.

Кажется, что Васильев всегда хочет, жаждет, рвется танцевать, просто не может не танцевать. Когда наступает момент его вариа­ции, видишь, что это счастливейшее мгновение его жизни, он весь расцветает, глаза его начинают сиять, он радостно и благодарно, а не хвастливо и высокомерно, наслаждается своей силой, лов­костью, молодостью, бьющим через край ощущением полноты жиз­ни. Причем в этом нет и тени премьерства, надменного сознания своей исключительности; все это открыто, щедро и безоглядно отда­но спектаклю, партнерам, зрителю. Актеру словно необходимо «по­делиться» с людьми своей влюбленностью в искусство и жизнь. Здесь исток той исключительной заразительности, которой обладает танец Васильева.

Он танцует жадно, и мы так же жадно следим за ним, кажется, что эти мгновения неповторимы, что мы больше никогда не увидим подобного, что перед нами не воспроизведение хорошо выученного танцевального рисунка, а щедрая, безудержная импровизация, что невозможно будет потом повторить этот чудесный каскад прыжков, верчений, могучих и легких взлетов, неожиданных, смелых ракур­сов и поворотов.

Вот эта неожиданность, впечатление импровизационности танца Васильева — одна из существенных черт его индивидуальности, один из «секретов» его воздействия на зрителей.

Все это очень ясно живет в танце Васильева — русская удаль, храбрость, простодушие и доброта.

Две первые его роли в Большом театре были русские — Данила в «Каменном цветке» С. Прокофьева и Иванушка в «Коньке-Гор­бунке» Р. Щедрина. Если в первой партии эти качества возникали в поэтическом преломлении, то во второй торжествовала стихия юмора, озорства, почти скоморошьей игры, яркая красочность рус­ского лубка.

В этих партиях открылось, освободилось «естество» Васильева, природное обаяние его натуры. Был снят черный парик Джотто, на­клейки, помогавшие создать хищный профиль трагического злодея, и мы увидели открытое, круглое, курносое лицо, живые, добрые и лукавые глаза, светлые взъерошенные волосы. Вместо бархатного колета — легкая широкая русская рубаха. Все это удивительно шло, удивительно пристало Васильеву. В этих партиях выявилась глубоко национальная, народная природа его дарования.

Партия Иванушки в балете Р. Щедрина «Конек-Горбунок» (по­становка А. Радунского) не отличается особой свежестью и остро­той хореографического рисунка, ее некоторое своеобразие и юмор заключаются в игровых, пантомимных моментах. Васильев придает своей пластической «повадке» в этом балете национальные черты, находит интонации, идущие от русской народной пляски — медли­тельная «растяжечка», неторопливая широта и размах всех движе­ний, озорство в технически сложных «коленцах». Васильев танце­вален и пластичен в самой «неуклюжести» своего Иванушки, даже в том, как он стоит, подбоченясь, широко расставив ноги, удивлен­но и весело взирая на все творящиеся вокруг него чудеса. Кажется, что он все время видит «диво-дивное».

Танцуя дуэт с Царь-девицей, он с таким наивным удивлением смотрит на поднятую ногу балерины, словно впервые увидел такое «чудо», впервые попал в сказочно необычный мир балетного спек­такля. И все сложности дуэтных поддержек Иванушка — Василь­ев преодолевает словно в силу природной смекалки, а не в резуль­тате долгой балетной выучки.

Васильев — настоящий сказочный Иванушка-дурачок, бесхит­ростный и доверчивый, смешной и поэтичный в одно и то же время. Как будто простодушный дурачок, а на самом деле лукавый муд­рец, ясный душевный покой которого не могут нарушить никакие горести и неудачи. Иванушка — Васильев абсолютно бесстрашен, ко всем опасностям он относится с интересом и любопытством, без­злобно и бестревожно.

В роли немало комедийных ситуаций, в которых актера подсте­регает опасность нажима, наигрыша. Васильев счастливо избегает этой опасности, сохраняя мягкость юмора даже в самых грубоватых приемах буффонады.

Но, пожалуй, самое примечательное в исполнении Васильева то, что, передавая простодушие Иванушки, он сохраняет какой-то едва уловимый «взгляд со стороны», иронию современного актера. В этом сказалась его музыкальная чуткость, ибо народность парти­туры Р. Щедрина сочетается с остроумием и блеском современного музыкального языка, с интеллектуальностью, ироничностью, застав­ляющей вспомнить русские темы в изложении таких композиторов, как С.Прокофьев и И.Стравинский.

Яркая самобытность, неповторимость таланта Васильева ощу­щалась с самых первых его выступлений на сцене Большого те­атра. Недаром старейший балетмейстер Ф. Лопухов относил Ва­сильева к тем молодым артистам, кто «уже сейчас больше других выражает собственное отношение к искусству танца» .

Тот же Лопухов в своей последней книге «Хореографические откровенности» пишет о Васильеве еще более определенно: «Та­лант Васильева...— талант самобытный и, главное, современно русский. Я хорошо знаю многих танцовщиц и танцовщиков и с большой уверенностью могу определить их амплуа. А вот относи­тельно Васильева я задумываюсь. И возможно, это происходит оттого, что в наше время — в наступившую эпоху Возрождения балета — могут и должны возникнуть новые амплуа. Это застав­ляет меня приглядываться к Васильеву и не применять старых мерок... Дарование Васильева выше и оригинальнее иных талан­тов прошлого». Лопухов называет Васильева новым, типично советским талантом.

Другой русский балетмейстер, К.Голейзовский, как бы под­держивает и развивает мысли Ф. Лопухова:

«Я видел Тихомирова, который являлся учителем всех наших больших московских танцоров, видел чудесного Сергея Легата, Мордкина, необычайной красоты человека, актера с бешеным темпераментом... Видел Нижинского, поклонялся ему... Но такого, как Володя Васильев, я не встречал... Такого танцора я вижу в первый раз в жизни. Может быть, когда-нибудь были такие рань­ше, но нет... Я такого не помню!»

Так же восторженно отзываются о Васильеве и зарубежные мастера хореографии. «Я никогда не видел такого танцора, как Васильев,— сказал известный французский балетмейстер Морис Бежар.— Он соединяет в себе все: виртуозность, технику, драмати­ческий талант, находчивость и силу».

Французская балерина Иветт Шовире называет танец Василье­ва «безбрежным». Крупный английский критик Арнольд Хаскелл, увидев Васильева на балетном конкурсе в городе Варна, сказал: «Танец Васильева меня просто потряс, такого я не видел за всю мою долгую жизнь».

Когда думаешь о яркости, внутренней силе и глубине танца Васильева, приходишь к выводу, что они являются результатом не только самоотверженного служения своему искусству, но и ре­зультатом многообразия его жизненных интересов и увлечений, на­пряженности его духовной жизни.

Васильев страстно увлекается живописью. «Рисовать я любил всегда. Но с началом учебы в хореографическом училище мое увлечение, естественно, отошло на второй план. Но я часто посе­щал музеи, выставки, задумывался над манерой письма того или иного художника, да и в жизни встречал такие сюжеты, которые, как мне казалось, сами просились на полотно. В общем, вскоре я вернулся к мольберту». Он пишет портреты, но чаще всего — пей­зажи. В его живописных работах привлекает искренность, лирич­ность. Интересно, что темой его работ никогда не является ба­лет — на его полотнах запечатлена задумчивая прелесть Тарусы, спокойная величавость Андроньевского монастыря, жизнерадост­ная пестрота парижского кафе, обаяние осеннего пейзажа...

Васильев музыкален, играет на рояле. Он владеет пером, ему принадлежат интересные, живо написанные очерки об А. Ермолае­ве, Г. Улановой, К. Голейзовском, Надежде Павловой.

Во всем, что он делает, проявляется кроме огромной работо­способности стихийная одаренность, «шаляпинская» широта рус­ской артистической натуры.